Метафизика | ''Поскольку я уже написал все, что хотел, я стал писать о том, чего

Александр Дугин: Коллеги, сегодня я представляю книгу "Поп-культура и знаки времени" - это, пожалуй, самое легкомысленное из всего, что я написал. И в этом отношении она немножко выпадает из вязких, тяжелых, фундаментальных трудов, которые раньше выходили из под моего пера.

Название "Поп-культура и знаки времени" – это, безусловно, явная аллюзия на фундаментальную "Le Regne de la quantite et lessignes des temps" - "Царство количества и знаки времени" Рене Генона. В данном случае в этой формуле вместо "Le Regne de la quantite" - "Царство количества", поставлена формула "Поп-культура". По сути дела, "Поп-культура" является одним из миазмов "Царства Количества". Меня всегда интересовала проблематика перевода традиционных текстов в современный контекст: когда сегодня мы читаем тексты 19-го века, например, Лермонтова или Пушкина, будем откровенны - мы не понимаем, о чем они писали, о чем думали, что они чувствовали. Для того, чтобы реконституировать тот контекст жизни, в котором протекала словесное творчество Пушкина, нам придется выполнить колоссальную работу, справиться с которой у нас просто не хватит ни времени, ни желания. Поэтому и Пушкин, и Лермонтов, и Достоевский (хотя, он все-таки в меньшей степени, вообще Достоевский удивительно современный писатель), равно как и подавляющее большинство текстов, с которыми мы имеем дело, они контекстуальны.

Французская структуралистская школа предложила деконституализацию метапозиции текстов, используя главы мэтра философии, которая получила название "деконструкция". То есть перенесение текста в другой контекст. Пушкин, прочитанный нами сегодня... Вы представляете: люди собрались в ночной клуб, поддали, нарядились, прочитали Пушкина. Какой же это Пушкин?! Это что-то совершенно другое. Деконструкция же Пушкина - это, собственно говоря, возвращение к тому непонятному нам контексту, в котором он творил, писал и говорил. И задача настоящего перевода заключается в том, чтобы перенести фундаментальные идеи текстов, принадлежащих другой исторической эпохе, другому историческому контексту, в наше время.

Собственно говоря, именно с этих позиций несколько лет назад я начал пропагандировать Генона в России. И постепенно я пришел к выводу, что Генон, не смотря на это, куда-то «ускользнул». Есть люди, знакомые с его творчеством, есть люди, которые его читали. Но нет Генона - он остался в плену того контекста, которому он принадлежал, и этот контекст не был переведен на русский язык. Он остался одиноким артефактом. И для того, чтобы сделать его более доступным русскому человеку, я написал книгу "Поп-культура и знаки времени". Собственно говоря, легкомысленные беседы с Лаэртским или мое интервью журналу "Playboy" передают сущность традиционализма в его внутреннем измерении, но делают это на совершенно другом языке - на языке современного, постмодернистского, слегка подвыпившего русского человека, который живет в окружении тех гаджетов, что на него льются из окна, из радио и т. д. Он слушает со всех сторон какие-то обрывки чужих воспоминаний: что-то из телевизора доказывают, навязывают, и в этом контексте, из этих остатков формируется язык нашего подсознания.

Я попытался изложить Генона на примере Меладзе, на примере разбора Тани Булановой, группы "Фабрика", я проанализировал внимательно Анжелику Варум и отнесся к ее творчеству, к ее индивидуальности как шаманы Элиаде к кусочку кварца, пытаясь вытащить из них тот фундаментальный, какой-то сверхчеловеческий, неестественный смысл "lecontrenature" - смысл, который, наверно, заложен в этом кусочке кварца и, может быть, в Анжелике Варум. Я пытался провести такой интеллектуально-исторический эксперимент, о результатах не мне судить. Но то, что я хотел сказать, и та система принципов и идей, которые излагаются в этой книге – всё это довольно традиционно. Тем, кто знаком с Геноном, Элиаде, Юлиусом Эволой, Мартином Хайдеггером, с новой левой критикой Бодрийяра, Дебора, наверно ничего нового не найдут, - просто я говорил об этих вещах на другом языке. На языке современного, уже убывшего, я думаю, российского человека. Мы практически умерли, это некоторое post-mortum.

"Поп-культура и знаки времени" – книга о том, как человечество было, но его не стало – лишь масляные пятна плывут по воде. Это пост-человеческое произведениие, которое обращено не к новому эволюционному субъекту, к которому обращаются другие мои произведения, а к довольно уже гальванизированному трупу, которого иногда включают 50 грамм или какой-нибудь кусок эротического клипа, - он просто просыпается, а потом засыпает снова, идет на работу или куда-то еще - покурить, поговорить, послушать музыку и заснуть. Фактически, это книга не пробуждения, даже не диагноз - я уже никого не пугаю, никого ни к чему не призываю, это просто пост-человеческая книга, которая написана в ключе такой энтропии. Это скорее иллюстрация того, как кончается время, как кончается человечество, что наступает после его конца. И в отдаленной перспективе сквозь этот мало аппетитный ансамбль мерцаю какие-то тонкие-тонкие миражи Традиции, мир реальной сферы онтологии, который уже настолько далеко удалился, что о нем можно и забыть.

Хайдеггер в своем эссе говорил, что в какой-то момент наступает такая черная точка, что говорить об отсутствии света уже немыслимо. Если кто-то говорит: "Смотрите, как темно...", - его уже не поймут. "А что такое свет?!" - спрашивают люди полночи. Им не с чем сравнить, они видят только тьму. И все. Поэтому и говорить, как-то стращать, пугать, будить, призывать, объяснять бесполезно. Все это за нас сделает Айзеншпис, он, кстати, умер как раз в канун выхода книги. Я думаю, что эта книга могла бы быть его посмертным чтением. Сидит сейчас Айзеншпис, уже не среди нас, в каком-то своем пост-айзеншписовском пространстве и довольно лениво перелистывает страницы этой книги. О нем здесь говорится много. Фактически вся книга написана о нем, чего уж там. И я думаю, что каждая вещь происходит в свое время. Он, в отличие от многих других людей, умер вовремя - как раз к нашей презентации. Благодарю.

Вопрос: Очень хорошая речь была по поводу умирающего контекста и так далее, но все-таки очень хотелось бы узнать, чьи тексты вы препарировали: Пушкина ли нового, который через Таню Буланову, через Катю Лель или через Михаила Боярского вещал, или же все-таки некоего нового творца, который как-то существует или как-то растворился в этих певцах, или вы и были тем самым человеком, который 50 грамм принял и честно попытался выцепить из современного контекста обрывки содержаний, свое видение…

Александр Дугин: Не Пушкина, конечно, я пытался переложить в этой книге. Это повествование о неком очень грустном и печальном ангеле, который оказался здесь и ему очень не по себе, по нему периодически пробегает какая-то странная дрожь из другого мира, из ностальгии, и он смотрит на разные объекты нашего мира и видит их так же, как мы. Другое дело, что у него разорвана иерархия. Вот червячок ползет, вот снежинка падает, вот Меладзе поет, и он начинает так увлекаться тем, что происходит, что переводит из вещей, которые строго иерархизированы. Мы говорим: «О, вот это телевизор! Просто телевизор, ничего тут особенного – просто телевизор!», - а для этого существа «просто телевизор» - это не ответ. Просто не «просто», и не «телевизор». Это реконструкция, выход, собственно говоря. Каждая нормальная книга пишется кровью и не от своего лица, автор всегда скрыт – я не являюсь, естественно автором этой книги, но то существо, которое смотрит таким образом на нас: на меня пишущего и на вас читающих – вот это существо очень загадочное, оно в своем собственном измерении, его имени я точно не знаю, но это не Пушкин. Можно так назвать его - не-Пушкин.

Вопрос: Какие внутренние импульсы толкнули вас на написание этой книги? Может быть, это какие-то концептуальные взгляды… И какие цели вы преследовали, когда писали?

Александр Дугин: Меня довольно давно интересовала тема изложения традиционализма на языке постмодерна. То есть, собственно говоря, что такое традиционализм на языке модерна - Консервативная Революция, это Третий Путь - это понятно. Язык модерна уже закончился, и изложение традиции на языке модерна нынче стало такой же архаикой, как и сама традиция. Поэтому моей задачей было изложить принципы, те же самые принципы традиционализма, но уже на языке постмодерна. Вот в чём смысл. Многие пытались забежать вперед, сделать это, но никому не удалось это представить. Вещь-то эта простая, если понять смену парадигмальных принципов, но это никому не удалось, и я хотел показать, как это делается.

Вы знаете, многие мои тексты, ходы, подходы - они потом начинают тиражироваться до бесконечности. Но есть вещи, которые тиражируются пост-фактум, например, просто традиционалистский дискурс, а есть вещи, которые тиражируются до того, как они появились. Я еще не сформулировал эту идею, и они создают как бы плагиат еще ненаписанных книг. Я немножко запоздало догнал тот оригинал, с которого можно списывать уже более спокойно и понятно. Потому что люди думают в этом направлении, то есть я облегчил задачу и одновременно поставил точку в одной из тем, которые разрабатывал. Это и был, собственно, импульс этой книги. Но я её не закончил, книга продолжается, и что-то вроде второй части этой книги - я просто продолжаю некий цикл в этом же направлении в журнале «Rolling Stones». Это уже предложение идти от констатации разложения к какому-то активному насыщению нашего культурного пространства такими жестокими сильнодействующими подробностями.

Вопрос: Александр, может быть, это в некоторой степени и перенос из эпохи в эпоху, каждая эпоха имеет свой язык и то, что было поп-культурой, попсой, становится на определенном этапе и классикой и архаикой, то есть какие-то мостики возникают. То, что нам сейчас кажется поп-культурой, со временем следующие поколения будут воспринимать как лицо того периода, в котором мы живем, и мы будем наблюдать сверху на то, что происходит и как о нас говорят. Такой вариант возможен? То есть это перенос определенный. Сейчас ведь очень много наши режиссеры корежат, осовременивают вещи, которые двадцать-тридцать раз ставили. Вы видите этот вариант?

Александр Дугин: Да, я хотел сказать, что многие вещи, которые принадлежат к классике, уходят. Был такой исполнитель Чича. Куда он ушел? Это действительно что-то значит, потому что, когда началась перестройка, на канале «2 х 2» появился Чича, один или два клипа - это действительно была настоящая классика переходного периода. Ходил такой восточного вида мужик в тренировочных штанах по берегу какой-то загаженной заблеванной подмосковной речушки и что-то пел. Это потом уже закрасили, наложили грим, звук, шампунь подвезли - и все перестало быть классикой, а Чича был самым настоящим содержанием процессов нашего общества, это была классика. Все эти однодневки вот-вот исчезнут, мы забудем об их существовании и мы потеряем что-то важное, потому что в этих идиотах действительно что-то просвечивается. Что просвечивается, я пытался понять и, конечно, я не понял. Самое интересно, что там действительно ничего не просвечивается, но надо было предпринять эту колоссальную работу по их расшифровке, по их деконструкции, чтобы придти к такому очевидному выводу. Здесь можно вспомнить замечательных людей Гарика Осипова и Бориса Симонова, которые провели фундаментальный анализ поп-музыки 50-х, 40-х годов, которые на нюансах, оговорках, всхлипах, бульканиях давно забытых исполнителей выстроили невероятно декадантскую музыковедческую культуру. И в этом отношении, действительно, без всякой иронии, это классика.

Вопрос: Я, к сожалению, опоздал на начало лекции. У меня вопрос такой, из области актуального. Как вы относитесь к движению "Наши".

Александр Дугин: (смутившись) Вы знаете… О "Наших"... в книге... (реплика лидера "Зазеркалья": "Не в сакральном понимании, а об актуальном") Да, кстати, вы правильно заметили о сакральном понимании... Дело в том, что в начале 80-х годов мы разработали концепцию nostra-центризма. Не эгоцентризма, а нострацентризма. "Nostra" - это "Наши" по латыни. И более того, в книге "Великая Война Континентов" была концепция о Наших. Наших, как метафизическом явлении, развивающая модели Карла Шмитта о том, кто друг, кто враг. Вначале это эксплуатировал Невзоров, тоже не шмиттовскую теорию. Я приехал в Питер, рассказал, ему понравилось, он создал свое примерно патриотическое движение "Наши". А потом, спустя время, оно прижилось и его сейчас задействовали для ширпотреба.

Вообще же "Наши" - это вполне бесовской заговорческий, в духе "Бесов" Достоевского, термин. Очень энергетичный, очень хороший. Но к чему он сейчас прилагается в нашей стране? К пустому месту прилагается. Поэтому как-то судить об этом явлении я не могу. А термин хороший и в принципе его хорошо было бы взять. Поскольку там нет ничего, в "Наших", то можно назвать кого-то других "Нашими-2", "Нашими-3", - играться с этим очень продуктивно. И обратить "Наших" к корням. Сейчас мы провоцируем все те движения, которые я создавал, на возврат к корням, поскольку они оторвались от своих корней. И сегодняшняя встреча очень интересная, поскольку люди, которые сидят слева и справа от меня, это начало НБП. Это первое отделение, которое мы вообще создали в нашей стране. Это первые люди, которые стали читать журнал "Элементы". Они до сих пор не вернули деньги - просто взяли и сказали, что деньги вернут. (Кто-то из группы "Зазеркалье": "Мы отдадим!") Вот видите, какой я злопамятный. Это тоже возврат к корням. И поэтому там, где есть возможность вернуться к корням, там есть вообще что-то. И "Наши" - мы тоже немножко посмотрим на них и забросим им эту идею. Назад к корням, назад в начало к Невзорову, а потом и Парвулеско. И постепенно движение "Наши" додумается, если правильно проводить логику консервативной революции, они придут к тому, что их идеология - это Великая Евразийская Империя Конца. И они просто станут каким-то элементом Евразийского Союза Молодежи.

Вопрос: Вы считаете, что все, что ныне существует под каким-то именем, так и должно существовать, или вы хотите все это изменить или как-то поставить под свое начало? Каким образом?

Александр Дугин: Правильный вопрос. Я действительно хочу поставить все под свое начало. Мне кажется, все не так, как должно быть. Есть такая каббалистическая доктрина, называется доктрина Разбитых Ваз: были Вазы, в которые налился Великий Свет. И они все треснули, потому что Света перелили, Света слишком было много. С тех пор, говорят каббалисты, после того как треснули Вазы, Свет разлился по миру и все не так, как должно быть. Вот в этом месте должно быть что-то реальное, а в этом месте ничего нет Поэтому, с моей точки зрения, весь мир представляет из себя пост-сосудный, пост-разбитый план, где все не то, чем кажется, все не на месте, все неправильно. Я считаю, что одна из моих задач, это собрать все, что правильно, где бы оно не находилось: у Чичи в кармане, в телевизоре, у Кости Эрнста, в администрации президента, в ГРУ. Собрать и присвоить. Но присвоить не себе лично, а придать этому нормальный человеческий вид. И, кстати, Чича, надо с ним познакомиться, говорят, он все-таки существует, это не просто плод моего воображения. И ему я тоже дам место на своей стороне, если он есть. О "Наших" я пока еще не писал, но если я напишу, они тоже будут иметь свое место. Потом они все постепенно соберутся на каком-то острове, где и подвергнутся окончательному испытанию огнем. Собрать абсолютно всех, а потом сжечь. Сжечь - это значит преобразить, значит вернуть к архетипу, к своему истоку. Я думаю, что и с "Нашими" тоже надо так поступить.

Вопрос: Как вы относитесь к воцерковленным Константину Кинчеву и Роману Неумоеву?

Александр Дугин: Вы знаете, дело в том, что такая прямолинейная градация вероисповедания какого-то творца в корне не верна. И попытка эксплуатировать это такой прямолинейной церковной общественностью мне эстетически не приятна. Может, я бы согласился, что это полезно кому-то. Я просто считаю, что творческое есть некое требование достоверности, а отнюдь не партийности. Отвратительно смотреть, когда правильно мыслящие люди делают какой-то позор. Лучше действительно послушать попсу, чем видеть эти недоделки. В некоторых случаях. А что касается Романа Неумоева, я думаю, что он действительно безумец. Его общий абсолютно съехавший дискурс, - конечно, православие там и близко не лежало, но поток сознания, который он гонит, очень убедительный. Такой наивный и открытый. Чего не скажешь о Кинчеве. Я о нем ничего плохого по политическим соображениям говорить не хочу. Но его творчество мне кажется совершенно не убедительным.

Вопрос: Первый вопрос. Эта книга написана с учетом ваших предыдущих концепций, либо это просто разложение современной поп-культуры, какое-то философское препарирование? И второй вопрос: это речь над гробом современной популярной культуры или речь над умирающим?

Александр Дугин: Вы знаете, я вообще ставил перед собой задачу, откровенно сделать своего рода энциклопедию поп-культуры. Описать ее максимально объективно. По возможности описать те группы и те тенденции, которые существуют в соверменной поп-культуре. В свое время меня поразила подобная инициатива со стороны Кеннета Энгера. Знаете, такой шизофреник, который снимал черт знает что. Очень красивое, интересное и кроулианское. Вот он поставил себе задачу сделать энциклопедию Голливуда. Что-то явно невменяемое. То есть поставил задачу объективно описать основных режиссеров. Я хотел сделать тоже самое. Моя задача была просто привлечь внимание людей к российской поп-кульуте, чтобы люди узнали больше об этих группах, об исполнителях, об их стилях. Единственное, что я не всех охватил, очень старался следить за появлением. В отличие от моих коллег, которые несколько бравируют, что не смотрят телевизор, я смотрю телевизор. И думаю, что это действительно интересно. Не всех, конечно, я смог описать. Поскольку я не писатель попсы и не делал такое, так сказать, описание процесса, это была первая попытка каталогизации и систематизации. В общем, такая достаточно конвенциональная задача.

Вопрос: Александр Гельевич, не возникало ли у вас искушения назвать некоторые вещи словами, которые на ваш взгляд подходили бы больше для описания их истинной сущности, нежели тот иронический ключ, который вы избрали? И если такие моменты были, были какие-то компромиссы, какое оправдание вы нашли компромиссам? Я хочу сказать, не возникало ли у вас желания стать как-то более серьезным, прямым, или вы постеснялись сказать более жестко, как это позволял себе Генон практически в конце каждой главы в любой из книг?

Александр Дугин: Когда Генону прислали Сартра, томов пять, Генон ответил парой строчек: "Зачем вы прислали мне этот мусор? Я его как-то пролистал и понял, что философов будущего надо запретить, они все равно ничего не понимают!" Он честно и спокойно написал не только о Сартре, но и о всей современной философии, совершенно правильные слова. О Сартре он не написал даже маленькой рецензии, которые он периодически посвящал каким-то чудовищным маргинальным явлениям, типа Поля Лекура, которого он ненавидел лютой ненавистью и писал его имя с маленькой буквы, чем-то он достал Генона. Поэтому, если говорить о попсе, и если не идти на какой-то компромисс с собственной совестью, то ничего в таком геноновском ключе написать невозможно. В пост-модерне надо выключить все, не только телевизор, но и вообще все, и спокойненько отплыть. Этот компромисс я естественно переживал, потому что писать мне, в общем-то, не о чем. Я уже обо всем написал, изложил все свои идеи. И поскольку я уже написал все, что хотел, я стал писать о том, чего не хочу.