Русская идея | Рецензия на книгу Александра Дугина "Философия войны" | 15.08.2007

Александра Дугина уже давно раскусили даже самые недалёкие критики: во всех своих книгах (разве что за исключением сборника «Поп-культура и знаки времени», да и то… да и то…) он пишет об одном и том же, только меняет ракурсы своих исследований, равно как и их тон – последнее зависит от того, на кого ориентирован тот или иной труд. «Философия войны», разумеется, тоже не стала исключением из этого правила, что должно быть очевидно: если у философа есть идея, то воевать он будет призывать именно за неё. Для этого, однако, нужно в очередной раз объяснить, в чём именно состоит идея. Так оно и есть: в этой монографии в сжатой форме изложена практически полностью вся философия Александра Дугина (если только старообрядчество не фигурирует в изложенной системе – если не ошибаемся, оно даже не упоминается). Но мы взялись за эту книгу из-за войны, ей и займёмся. Впрочем, до неё ещё добраться нужно.

В первой главе «Парадигма конца» Дугин поэтапно выводит формулу действия исторических субъектов: «Первый субъект: Капитал = Море (Запад) = англосаксы (шире – “романо-германны”) = западно-христианские конфессии. Второй субъект: Труд = Суша (восток) = русские (шире – “евразийцы”) = Православие» (стр. 66). Вопрос состоит в том, насколько легитимно сопоставлять телеологические пары понятий, по Дугину представляющих собой субъект истории (труд – капитал, суша – море, русский этнос – романо-гермаский этнос, православие – протестантизм), которыми оперируют совершенно разные модели интерпретации этой самой истории (соответственно: экономическая – в данном случае марксизм, – геополитическая, этническая и религиозная модели). Если свято верить в телеологию, то тогда, конечно, придраться не к чему, а если нет – тогда дело несколько осложняется. В этом смысле подход Дугина к выведению формулы действия исторических субъектов можно назвать смелым, особенно в случае сопоставления марксизма и геополитики. Но получилось красиво.

Составляя означенную формулу действия исторических субъектов, Дугин рисует мрачную картину положения дел во всех областях человеческой деятельности, т. е. разворачивает собственно парадигму конца. Или наоборот: рисуя мрачную картину, Дугин выводит формулу. Неважно. Больше всего достаётся первой паре (субъекту истории): «Вступая в третье тысячелетие, мы можем утверждать, что Капитал одержал победу над Трудом, сумел избежать надвигающейся Революции, растворить законченное историческое проявление Труда как революционного субъекта» (стр. 18). С угрюмым мазохизмом Дугин объясняет, почему так произошло: «Победа Капитала над Трудом, кроме всего прочего, показывает большую степень сознательности именно этого полюса истории, который способен долговременно и последовательно сохранять верность своей изначальной цели, готов делать выводы из изучения концептуальных моделей его исторических врагов и освоить на практике в превентивных целях некоторые методологии и парадигмы, вскрытые революционным гением» (стр. 22). А это, наверное, философу совсем уж тяжело признавать: «Капитал как субъект оказался не просто могущественнее, но умнее Труда» (стр. 25).

Со второй парой (суша – море) всё настолько очевидно, что объяснять здесь фактически нечего: «Конец Советского блока, крах и распад СССР означают в геополитических терминах победу Моря над Сушей, талассократии над теллурократией, Запада над Востоком» (стр. 30). Выводу о третьей паре (русский этнос – романо-гермаский этнос) предшествует определённая подготовка, которую можно назвать даже лестной: «Нет сомнений, что единственной этнической общностью, которая в современном мире оказалась на высоте истории, которая смогла утвердить свой национальный эсхатологизм в гигантском объёме, являются русские» (стр. 39). Но эта лесть задействована для того, наверное, чтобы потом было больнее сталкиваться с реальностью: «Англосаксонский идеал, “этнос Запада” нанёс сокрушительное поражение “этносу Востока”. “Советский” универсализм уступил универсализму англосаксонскому» (стр. 51). А исходя из того, что в антитезе православие-протестантизм «важнейшее значение уделяется пропорции между посюсторонним и потусторонним в религиозной этике» (стр. 58), можно заключить, что в существующем мире православие также сдаёт позиции протестантскому фундаментализму: о душе нынче никто не думает, все озабочены приобретением материальных ценностей и повышением своего социального статуса.

Т. о. получается, что книга о войне начинается с того, что наглядно и убедительно констатируется наше поражение по всем фронтам. Оно и понятно: победителям-то незачем говорить о войне. Дугинские призывы к войне (надеемся, не надо объяснять, что это не наказуемое по уголовному кодексу деяние, а философский синтез) тем самым становятся ещё более действенными и в то же время раздражительными. Раздражают они тех, кто не то, что доволен поражением, но кого оно полностью устраивает.

Понятное дело, что разбор телеологических пар лишь работает на тотальность главной идеи книги, проходящей красной нитью через все её тексты, а именно – на антиамериканизм. «Философия войны» им начинается: «В любом случае – и в самом умеренном, и в самом жёстком – тезис многополярности имеет ярко выраженный антиамериканский подтекст» (стр. 74); им и заканчивается: «Ничто так не популярно сегодня в России, как нелюбовь к Америке. Антиамериканизм – это тотальное увлечение. Это поветрие. Это символ веры. Антиамериканизм – это серьёзно. Антиамериканизм является надёжной платформой для прочной консолидации всего российского общества» (стр. 200).

Мы говорим – Америка, подразумеваем – однополярность, причём снова с горьким привкусом поражения: «Однополярный мир – данность» (стр. 69). Однополярности может противостоять только многополярность, и под неё Дугиным подведён не только геополитический, но и философский фундамент (стр. 72). Само собой, под концепцию евразийства – тоже (стр. 77). Точнее, неоевразийства (стр. 79).

Однако, учитывая, что «“Философия многополярности” или “идеология асимметрии” могут сложиться только по совершенно новым концептуальным выкройкам, на основании особой исторической рефлексии, которая должна быть, по определению, авангардной, оригинальной» (стр. 77), вполне может создаться впечатление, что фундамент этот довольно шаткий. Согласитесь, понятия «фундамент» и «авангард» практически несовместимы. Но здесь, если до конца придерживаться идей Дугина, на выручку должен прийти спасительный термин «постмодерн». В постмодерне можно всё. В том числе и авангардистский фундамент.

Тем более, что означенную «особую историческую рефлексию» – как и обещано, «авангардную, оригинальную» – в «Философии войны» Дугин всё-таки указывает. Помимо всех прочих стратегических и тактических рекомендаций о ведении «Великой Войны Континентов», он развивает и «Теорию партизана» Карла Шмитта, в том числе – или правильнее сказать в первую очередь – в применении к России: «Россия – это гигантская империя партизан, действующих вне закона, но ведомых великой интуицией Земли, континента, того “большого, очень большого пространства”, которым является историческая территория нашего народа» (стр. 100). Идеология асимметрии – это глобальная партизанская война.

Что касается вновь вознесённых на метафизические высоты русских людей, то вообще, читая Дугина, нам, русским, можно гордиться, что мы такие избранные – по всем статьям, факторам и фронтам. Есть, конечно, грешки у нас, но в целом наше величие даже в голове не укладывается. Однако, как показывает реальность, далеко не всем русским хочется быть именно такими русскими. Одним из вредности, а большинству подавай что-нибудь попроще. Да посытнее, поспокойнее. Поэтому последнего философа Империи и не любят.

Ещё из наследия Шмитта Дугин разбирает соответствие элементов (стихий) и типов цивилизаций. Это просто праздник какой-то. От таких терминов, как «роботронная эфирократия», «насильственная универсализация» и т. д. дух захватывает – их хочется повторять про себя и вслух, пробуя на вкус так и эдак. Если кто-то способен принимать политику только под мистической приправой (в первую очередь это относится к конспирологам-мистикам), то ему следует начинать читать «Философию войны» именно с этой главы – «Стихии, ракеты и партизаны». О том, что по смыслу предшествует ей, можно, в принципе, и догадаться. Тем более, если в общих чертах знать идеи Дугина.

Вообще, тексты этой книги очень неровные по стилю. Главы, изложенные языком, как нельзя лучше подходящим для передовицы «Завтра», чередуются с главами в духе герметических трактатов. Рельсы философии войны спускаются с небес, рыскают по суше, потом опять уходят наверх, в метафизику. А некоторые конспирологические построения человек неподготовленный вполне способен отнести и к области последствий психических заболеваний. Да и не только неподготовленный, но и «категорически несогласный». Выделенная глава «Стихии, ракеты и партизаны» к таким, наверное, и относится.

Но на самом деле этот текст – что-то вроде прелюдии к действию. В следующей главе – «Война – наша мать» – можно сказать, «неожиданно» вступает в действие почти чистая мистика («чистой» ей мешает стать конкретика и специализация главы, здесь она – мистика – не носит присущего ей абстрактного характера). Следствием этого, правда, становится большее количества пафоса. Мистика – она оправдывает себя тем, что говорить о смерти (ведь если мы говорим о войне, то само собой подразумеваем и смерть) посредством материализма некрасиво. А пафос, если честно, раздражает тем, что постоянно влезает в объяснение неизбежности и обязательности войны: «Тот, кто не готовится к участию в битве, тот, кто отказывается от роли солдата, тот записывает себя не в дезертиры, но в жертвы» (стр. 115); «Тот, кто не готов сражаться и умирать, не может по-настоящему жить» (стр. 121) и т. д.

После нескольких мистических глав подобного рода Дугин не то, что возвращается на Землю, но так как его главной целью снова становится критика проводимой США политики (пускай и не без метафизической прожилки), то ощущение возникает именно такое. В этом эстафетном ряду антиамериканских воззваний, который тянется до конца книги и не сбавляет напора, особняком выделяется глава «Терроризм: геополитические, политические и психологические аспекты». Доказав, что «в основе радикальных версий современного исламизма [как главного проявления терроризма на сегодняшний день] лежит атлантический геополитический вектор» (стр. 181), Дугин, тем не менее, не подвергает терроризм беспощадной критике, а даже как бы и наоборот, смотрит на него с одобрением иррационального порядка, спрятанным за якобы сухим анализом: «К террористической деятельности склонны люди особого типа, отличающиеся большой психической активностью, пассионарностью, неспособностью к компромиссам, презрением к материальным ценностям. Это, как правило, представители “контрэлиты” (по В. Парето), которые не могут достичь высокого положения, но обладают большой концентрацией психической энергии, решительностью, презрением к опасности и смерти. <…> Террорист отличается презрением к жизни, у него отсутствует пиетет, уважение границы между жизнью и смертью. Это проявляется не только в отношении чужой жизни, но и в отношении своей собственной. По этой причине террористы часто бывают религиозными фанатиками, сектантами, мистиками, употребляют психоделические вещества» (стр. 184). Нам ещё не попадались люди, уверенно ставящие знак равенства между террористами и партизанами – Дугин тоже не приравнивает эти понятия. Он даже не упоминает расхваленных ранее партизан в главе о террористах. Но полагать, что в начинающей разворачиваться у нас на глазах Final Battle террористы и партизаны встанут по разные стороны баррикад, он тоже повода не даёт.

Несмотря на все эти не совсем политкорректные симпатии, «Философия войны», скорее всего, рассчитана в основном на курсантов военных вузов – эдаких простых ребят, не идиотов, но и не шибко умных (среди военных таких всё равно мало), считающих себя патриотами и (вот это самое главное) верящих в Россию. Можно даже предложить критерий отбора будущих военных для абсорбции учения Дугина, эдакий «интеллектуально-патриотичный критерий»: будущие военные должны понимать, что сериал «Гардемарины, вперёд!» – это вовсе не культовое кино, достойное восхищения и тем более подражания (так отсекаются полные идиоты), и в то же время они не должны считать, что этот фильм – всего лишь дешёвая квазипатриотическая поделка (отсекаются слишком умные – эти никогда не принимают чужих идей). Правда, чтобы такие ребята… – назовём их «новыми офицерами» – добрались до главы «Возрождение кшатриев», наиболее воодушевляющей представителей военной касты, им нужно продраться через мистические построения в предыдущих главах. А для этого им нужно быть впечатлительными (в хорошем смысле этого слова) и не суеверными (суеверные шарахаются от мистики резвее, чем материалисты). Теоретически такие люди, наверное, есть. Скорее всего, именно на таких «новых офицеров» рассчитан очередной дугинский призыв (снова немного пафосный, хотя по своей структуре он всего лишь подводит итог и объединяет все предшествовавшие ему философские построения) в конце главы «Красная мать земля»: «Быть евразийцем, традиционалистом – то же самое, что быть кшатрием, военным, воином. Быть воином – то же самое, что быть социалистом, яростным противником капитала и торгового строя. Если русский военный не является социалистом, он либо невежествен, загипнотизирован, обманут, либо он – предатель своего государства и своего народа» (стр. 151). И если «новые офицеры» преодолели все философские и метафизические препятствия на страницах этой книги, то фраза «Начать должна армия. Больше просто некому» (стр. 196) по идее достойно вознаградит их усилия. В конце концов Дугину и не надо, чтобы «новые офицеры» стали «фанатичными евразийцами». Вполне достаточно того, чтобы они «начали».

Раз уж мы заговорили об этом. В последнее время особенно участились публикации, посвящённые критике концепции евразийства, неоевразийства и самого Дугина. Некоторые из них, видимо, задаются целью не оставить от его теорий камня на камне. Даже если это им удаётся, что при известной способности интеллектуала обосновать или опровергнуть всё, что угодно, вполне даже реально и возможно, это не означает, что философия Дугина ошибочна или неточна. Потому что если идея более или менее успешно пробивает себе дорогу в жизнь, она уже не может быть неправильной. Даже в случае последующего краха попытки реализации идеи на нашей грешной земле нельзя говорить о её ошибочности. Идеи терпят крах только от других идей, и то, что она потерпела крах, демонстрирует недостаточность усилий, приложенных к её реализации. Участившаяся критика идей Дугина означает лишь формирование и действие «контридеи», а по законам связи между тонкой и телесной сферами идейное противодействие формируется только в случае силы или как минимум потенциала критикуемой идеи. Какими бы путями это не было достигнуто. При этом за последнее время не было предложено ни одной стоящей и теоретически реализуемой концепции разрешения русского вопроса «крови и почвы», а если и были, то в большинстве своём они были производными от критики евразийства. Сепаратизм (как крайняя форма противодействия евразийской идее) – это, конечно же, романтично и круто, особенно если свои какие-нибудь заковыристые флаг и герб придумать, но для русских эта прибалто-кавказская игрушка всё же не подходит.

И уж совсем нам непонятна навязчивая мания отечественных «интеллектуалов» и «радикалов» обвинять Дугина в литье воды на «кремлёвскую мельницу». Мы не защищаем Дугина, он и сам не лыком шит, просто нам не нравится, когда меркантильные индивидуалисты считают себя выше идеи (даже в том случае, если эта идея нам не по нраву). Так вот, у Дугина есть своя идея, и совершенно логично, что для того, чтобы продвинуть её в жизнь, нужно толкать её в (нынешний) Кремль, нравится это самому автору идеи или нет. Владимир Соловьёв, ратуя за материализацию своего проекта воссоединения Церквей, говорят, совершал даже тайный визит в Ватикан, что для православного человека есть не самый, скажем так, нормальный поступок. Обвинять Дугина в «продажности» можно было бы, если бы в своё время он на Ельцина работал, но такого не было – даже наоборот. Этого, конечно, никто уже не помнит. Да и Путина, где надо, он до сих пор критикует. Вообще, если бы все многочисленные оппоненты и критики теорий Дугина удосужились изучить его идеологию, им бы и в голову не пришло обвинять его в «сотрудничестве с властями». В любом случае эти господа путают причину со следствием: причина здесь – евразийская идея, а следствие – связи с Кремлём. Если бы причиной кипучей деятельности Дугина были именно связи с Кремлём, то следствием этого было бы всё, что угодно, но только не идея.

P. S. А воевать придётся по любому.